Читаем без скачивания Расстрелять! – II - Александр Покровский

При счёте «и-раз» Дима пропал из каюты со скоростью вихря и в одно дыхание, с аварийным до пояса лицом, влетел к командиру дивизии.

— Скорей! — завопил он дурным голосом.— Там начпо! Совсем уже! А то не успеем!

Командир дивизии выпрыгивал из-за стола и мчался к начпо ровно полсекунды.

За это время Дима успел натараторить ему в спину:

— Вызвал меня для беседы и вдруг наклоняется ко мне, глаза вот такие бешеные, и говорит шепотом, сейчас, говорит, вода здесь будет, надо, говорит, спасаться. Влез на стол и сидит там, а сам всё считает и считает. Чего-то.

Когда они ввалились к начпо, тот всё ещё сидел на столе в позе лотоса, обняв ящики, и, закатив глаза, занудно бредил: «И-и-и-три!»

— Даниил Аркадьевич!

— А?

Есть на флоте минуты, когда тебя удивляет вот это волосатое колченогое напротив.

— Что с вами?

На начпо ещё не сошло Божье озарение.

— Так… ведь вода-а… должна… пойти…— потерянно тянул он.

— Какая вода? Очнитесь!

Начпо очнулся и захлебнулся хлынувшей злобой.

Прямо со стола он позвонил начпо флотилии.

— Этот Батонкин! — выл он в трубку.— То есть Буханкин!

Диму уволили в запас через месяц.

Чудовище

В мичмане Саахове было шестьдесят килограмм живого веса при росте от пола один метр тридцать четыре сантиметра.

Были люди в экипаже, которые мечтали его или убить, или сдать живьем в кунсткамеру Петра Первого.

Своими малюсенькими руками он мог совершить на лодке любую доступную человечеству аварию. К работе он допускался только под наблюдением. Без наблюдения что-нибудь происходило.

С начала межпоходового ремонта он брал в руки гнутую трубу и ходил с нею везде и всюду до конца ремонта.

Так он был безопасен.

— Где сейчас чудовище?

— В первом. Там редуктор ВВД травит.

— Он что, там один, что ли?

— Да…

— С ума все посходили. Он же сейчас убьётся или пол-лодки разнесёт.

— Да что он, совсем дурной?..

Чудовище отловили в тот момент, когда оно, прикусив язык, с вожделением откручивало предохранительный клапан редуктора высокого давления — редуктора ВВД; осторожное, как на минном поле, миллиметр за миллиметром оно крутило, останавливалось, прислушивалось ухом и опять крутило, внимательно наблюдая за всем этим своими малюсенькими, остренькими человеческими глазенками.

С той стороны его караулило четыреста килограмм.

— ПАРАЗИТИНА!!!

Так никто из людей ещё не орал. Старшина команды дал ему грандиозную затрещину и тут же влёт, как по футбольному мячу, стукнул ногой по заду.

Любому другому затрещина такой величины оторвала бы голову, а удар по заду оторвал бы зад.

— Убить меня хочешь?! — орал старшина.— Зарезать?! В тюрьму посадить?! Мозги захотел на переборку?! Ну, ладно тебя, дурака, убьёт, чёрт с ним, но я-то за что страдаю?!

Через минуту старшина уже сделал редуктор и успокоился.

— Слушай, Серёга,— сказал он,— лучше б тебя убило. Я вот так подумал, честное слово, ну сдал бы я эту несчастную десятку на погребение и успокоился навсегда. Сидел бы дома и знал, что всё на свете хорошо: лодка не утонула, ты — в гробу…

Серёга в этот момент сокрушался. В этом он был большой мастер, большой специалист. Вешал голову и сокрушался. Лучше него никто не сокрушался.

Но иногда… иногда в нём, как болезнь, просыпалась первобытная жажда труда, и тогда он удирал от всех, он исчезал из поля зрения и приходил в свой отсек. Он ходил по пустому отсеку хозяином, человеком, властелином металла; он ходил по отсеку и подходил к работе; он подходил к работе, как скрипач к скрипке перед извлечением из неё божественных звуков; он брался за работу, делал её и… взрывался.

Однажды взорвался компрессор: блок осушки веером разнесло в мелочь; на палубе выгородки на каждом квадратном сантиметре лежал маленький рваный осколок.

Блок осушки рванул у Серёги в руках, но на нём не было ни единой царапины: Серёга был целенький, как в свой первый день.

Лодку встряхнуло. Из центрального и из других отсеков в первый бежали все кто мог.

— Где чудовище? — спрашивали на бегу.

— В первом! — отвечали и молотили сильнее. Навстречу им через переборку, как слонёнок из слона, вылезал Серёга. Он встал наконец и затрясся курдючным задом.

Когда Серёга отошёл от потрясения, он рассказал, как это всё произошло в его ловких ручонках. При этом он пользовался только тремя словами — «я», «оно» и «вот».

— Я — вот,— говорил он, и глаза его вылезали из орбит от пережитого,— а оно — вот! Я — вот! А оно — вот!!!

В конце концов его продали на берег.

Ходили продавать всем экипажем. Сначала предлагали всем подряд за бутылку спирта, но из-за такой маленькой посуды его никто не брал. В конце концов сговорились за ведро. А потом ещё добавили.

Чудовище, покорно сменив хозяев, вздохнуло и, обмякшее, осталось на берегу.

А все остальные вздохнули и ушли в автономку.

Озон

Науку теперь в одиночку не делают. Её теперь делают большим количеством. Вот лежим мы с Вовой в каюте: он на нижней полке, я — на верхней,— а исследования наши продолжаются. Мы с ним озон посланы искать. Померещилось некоторым линзоглазым, что на подводных лодках этой дряни навалом, из-за чего они и горят, сирые. Дебилизм, конечно, но что делать: лучше меня на эту затею никого не нашлось. Как только автономкой запахло, так у всех в нашей чудной конторе, знаете ли, уши завяли, из носа чернь закапала, и гайморовы пазухи сейчас же протекли. Вот я и корячусь теперь за всех цитрусом. Это у меня двенадцатая автономка.

Когда я в первую свою собирался, с нами тоже наука мечтала отправиться. Прибыл какой-то хрен светозарный, влез он решительно в рубку, встрепенулся и ещё чего-то руками хотел сделать, но как только он прорубь верхнего рубочного люка узрел, так ему сразу же как-то плохо стало: чуть в отверстие не выпал — и за сердце, и на носилки, и с пирса долой. Передал мне через кого-то чемодан со своими стеклянными глупостями — индикаторными трубками — и инструкцию на 127 листах, чтоб я не спал, не жрал, а только ходил и мерил. По телефону проинструктировал меня и отъехал.

Я немедленно вызвал своего мичмана Червякова, который всегда потел в преддверии работы, и назначил при нём себя старшим научным сотрудником, его — младшим, после чего поручил ему спустить чемодан с этим дерьмом драгоценным внутрь прочного корпуса. Червяков отправился наверх, обвязал там чемодан верёвками и только собирался его в дырку окунуть, как верёвки соскочили, чемодан вывалился, пролетел с веселым свистом метров двенадцать и рассыпался по палубе. Трубок уцелело только три — и все, что удивительно, на аммиак. Мы решили их на гальюне 3-го отсека испытать. Там от аммиака просто глаза резало. Зашли внутрь, дверь для приличия прикрыли и по инструкции через трубку всё прососали, а она показала, что аммиака нет. Мы тогда так в отчёте и отразили — аммиака нет!

Вова, между прочим, конструктор подводных кораблей. Правда, он их живьем никогда не видел, только на бумаге, а тут зашёл и обомлел — теперь лежит и боится за свою жизнь малоприятную, а мы уже в море далеко. Часов шесть как от пирса оторвались.

Я ему говорю:

— Вова, ты за своё тело волосатое не беспокойся. Если эта лохань Крузенштерна тонуть начнёт, лежи и не дёргайся — всё равно ничего не успеешь, только пукнуть: раздавит и свернет в трубочку, а аппараты наши индивидуально-спасательные, вами, между прочим, изобретенные, рассчитаны только на то, что эта железная сипидра, утонув и не расколовшись, тихо ляжет на грунт на глубине 100 метров, так что и искать его в отсеке не следует.

Чувствую, Вова подо мной заёрзал, койка так и застонала жалобно. А для меня это как ветерок для прокажённого. Я вдохновился и продолжаю.

— Если пожар,— говорю,— ваши же придурки, сам понимаешь, спроектировали всё так, что у нас тут как в камере внутреннего сгорания; всё рядом: и горючее, и фитилёк; так вот, если пожар, тоже бежать никуда не надо — на морду пристраиваешь тряпочку, смоченную в собственных сиюминутных испражнениях, потому что из-за дыма всё равно ничего похожего на противогаз не найдёшь, хоть держи его всё время возле рта; так вот, тряпочку, чтоб не першило, на носик — и через несколько вздохов вся кровь в лёгких прореагирует с окисью углерода, и заснёшь ты, как младенец, навсегда.

Вова опять подо мной — шур-шур, а я ему:

— А если,— говорю,— заклинка рулей на погружение, держись за что-нибудь ручками, а то ещё забодаешь какой-нибудь ящик, а там — очень ценные запасные части.

Только я открыл свой рот, чтоб его ещё чем-нибудь ухайдакать, как тут же из «каштана» понеслось:

— Аварийная тревога! Пожар в четвёртом! Фактически! Горит…

И тут же всё оборвалось; что горит, непонятно, и сейчас же топот ног — туда-сюда побежало-закричало-упало-встало-прибежало, назад на дверь бросилось.